Для того, кто искусен в изменениях, даже хаос упорядочен.
И тут произошло сразу два события, после которых моя память отказывается построить цельную картину дальнейших моих похождений.
Первое - это отчаянный крик рыжеволосой: «Мари! Таам Мааариии!!!»
Второе случилось уже словно в полусне - откуда-то издалека, сквозь рычание огня, шелест обугливающихся обоев, треск испепеляемой оконной рамы донесся вибрирующий надрывный звук - это лопнула струна рояля. Черного лакированного рояля, который мучил меня гаммами, мешал мне спать упражнениями, который изрыгал в пространство «Лунную сонату», словно его тошнило квинтэссенцией человеческой любви и печали… Теперь он замолчал навсегда.
Я плохо помню, как бежала по лестнице, как вламывалась в хлипкую дверь, помню лишь дым, пустую спальню, пылающие стены и худенькое тельце, скрюченное на пороге объятой огнем гостиной. Это была она - бледная девочка в ночной рубашке. К груди она прижимала обгоревшие ноты, которые успела выхватить из костра, бывшего когда-то ее роялем. Я схватила ее на руки, чтобы вынести из этого ада, но тут меня что-то ударило, и я потеряла сознание.
Девочку Мари, еще бесчувственную, забрали у меня импозантные мужчины в касках, спасшие нас и потушившие пожар. Все вокруг перемешалось: Кто-то плакал, что-то грохотало, выла сирена.
Ее увезли на скорой. Я чувствовала себя преотвратно, но от помощи отказалась.
На ватных ногах я добралась до своей квартиры (слава Богу, вездесущий запах гари в нее не проник), бросила в прихожей безвозвратно потерянное манто, наглоталась таблеток, заткнула уши ватой и всю ночь проплакала.
Стеф, она забыла погасить свечи на рояле! Отец ее был неведомо где, мать кутила с юнцом-блондином, а она зажигала свечи и играла сонату глухого и несчастного Бетховена! Нет, не жажда была в ее глазах… Это было одиночество - безответное и лунное, как та соната…
Это личико, Стеф, до сих пор передо мной: обескровленное, вытянутое, испуганное. Передо мною эти белые ноты с обугленными краями в ее худеньких ручках… Я пишу и плачу, Стеф… Не знаю, что и говорить….
Удачи тебе. Может мы и не так порочны.
Анна.
Первое - это отчаянный крик рыжеволосой: «Мари! Таам Мааариии!!!»
Второе случилось уже словно в полусне - откуда-то издалека, сквозь рычание огня, шелест обугливающихся обоев, треск испепеляемой оконной рамы донесся вибрирующий надрывный звук - это лопнула струна рояля. Черного лакированного рояля, который мучил меня гаммами, мешал мне спать упражнениями, который изрыгал в пространство «Лунную сонату», словно его тошнило квинтэссенцией человеческой любви и печали… Теперь он замолчал навсегда.
Я плохо помню, как бежала по лестнице, как вламывалась в хлипкую дверь, помню лишь дым, пустую спальню, пылающие стены и худенькое тельце, скрюченное на пороге объятой огнем гостиной. Это была она - бледная девочка в ночной рубашке. К груди она прижимала обгоревшие ноты, которые успела выхватить из костра, бывшего когда-то ее роялем. Я схватила ее на руки, чтобы вынести из этого ада, но тут меня что-то ударило, и я потеряла сознание.
Девочку Мари, еще бесчувственную, забрали у меня импозантные мужчины в касках, спасшие нас и потушившие пожар. Все вокруг перемешалось: Кто-то плакал, что-то грохотало, выла сирена.
Ее увезли на скорой. Я чувствовала себя преотвратно, но от помощи отказалась.
На ватных ногах я добралась до своей квартиры (слава Богу, вездесущий запах гари в нее не проник), бросила в прихожей безвозвратно потерянное манто, наглоталась таблеток, заткнула уши ватой и всю ночь проплакала.
Стеф, она забыла погасить свечи на рояле! Отец ее был неведомо где, мать кутила с юнцом-блондином, а она зажигала свечи и играла сонату глухого и несчастного Бетховена! Нет, не жажда была в ее глазах… Это было одиночество - безответное и лунное, как та соната…
Это личико, Стеф, до сих пор передо мной: обескровленное, вытянутое, испуганное. Передо мною эти белые ноты с обугленными краями в ее худеньких ручках… Я пишу и плачу, Стеф… Не знаю, что и говорить….
Удачи тебе. Может мы и не так порочны.
Анна.